Текст взят из следующего издания: Современная западная философия. Энциклопедический словарь / Под. ред. О. Хеффе, В.С. Малахова, В.П. Филатова при участии Т.А. Дмитриева. Ин-т философии. — М.: Культурная революция, 2009.
Авторка статьи: Ирина Жеребкина.
ФИЛОСОФИЯ ФЕМИНИЗМА — направление философских исследований, возникшее после выхода в свет работы Симоны де Бовуар «Второй пол» (1949). Книга была написана по совету Ж.-П. Сартра в русле посткожевского критического переосмысления гегелевской диалектики Раба и Господина. В результате в философию был внесён новый дискурсивный критерий — сексуального различия, что позволило выделить новую философскую конструкцию субъективности — сначала женскую, а затем и гендерную/трансгендерную в отличие от традиционной бесполой. Женская субъективность мыслится как другое по отношению к мужскому типу субъективации — как специфический «женский опыт» и соответствующие ему «женские» способы бытия; отсюда специальное внимание к понятию «женская сексуальность». В то же время структура женской субъективности понимается как социально сконструированная: отсюда критика патриархатных отношений власти, в которых женщина выступает не в качестве субъекта, а в качестве объекта дискурса и практик. В этом смысле философская концепция С. де Бовуар положила начало двум теоретическим тенденциям в Ф.Ф.: (1) базирующимся на теории Ж. Лакана и/или Ж. Делёза концепциям женской субъективности вне сферы «фаллической экономии» (фр. философы Люс Иригарей, Элен Сиксу, Катрин Клеман, Сара Кофман, амер. — Элизабет Гросс, Джоан Копжек, Джейн Гэллоп, европ. философ Рози Брайдотти) и (2) базирующимся на теории М. Фуко концепциям женской субъективации как телесной нормализации стратегий власти (амер. теоретики Дж. Батлер, Тереза де Лауретис).
Новый предмет философии (женская субъективность) потребовал новых типов дискурса и практик письма, осуществляемых в виде: (1) практик репрезентации женской субъективности и (2) деконструкции фалло-логоцентризма, что объединяет дискурс феминизма с другими совр. теориями политического сопротивления — в частности, с дискурсом постколониализма. Неслучайно многие совр. феминистские теоретики являются одновременно теоретиками постколониализма, напр. Гайатри Спивак («В других мирах», 1987 и «Там, в машине для обучения», 1993), Глория Анзальдуа («Этот мост, позвавший меня» совместно с Черри Морага, 1981 и «Этот мост, который мы зовём домом» совместно с Аналуисой Китинг, 2002), Эмма Перец («Деколониальное воображаемое», 1999). Направленность на изменение социального порядка и сосредоточение внимания на категории действия связывает философию феминизма также с постмарксизмом, одна из основательниц которого — политический философ Шанталь Муфф («Гегемония и социалистическая стратегия» совместно с Э. Лаклау, 1985; «Демократический парадокс», 2000), является одновременно феминистским теоретиком. В то же время основная теоретическая проблема Ф.Ф. связана с её же основной теоретической интенцией — попыткой логического обоснования и репрезентации Другого в мышлении и культуре. Парадокс, который фиксирует один из критиков феминизма С. Жижек, состоит в том, что «иное» как дискурсивная категория структурно определяется только в зависимости от бинарной оппозиции тождества, а попытка репрезентации иного в мышлении с неизбежностью осуществляется через использование традиционной логики и понятийного аппарата. Кроме того, совр. теории «другости» неизбежно связаны с парадоксом виктимизации: «быть другим» в совр. культуре зачастую означает позицию «фундаментального необладания», т.е. политической маргинализации и дискриминации.
Работой С. де Бовуар задана и такая центральная для Ф.Ф. методологическая дихотомия, как равенство—различие. Хотя в книге «Второй пол» женское интерпретируется в терминах различия (от мужского), однако целью феминистской критики власти и гендерного неравенства в обществе признаётся категория равенства. В результате категория женского различия подвергается критике в концепциях амер. последовательниц С. де Бовуар — Бетти Фридан («Тайна женственности», 1963), Кейт Миллетт («Сексуальная политика», 1970), Суламифи Файерстоун («Диалектика пола», 1970). Женское различие признаётся в качестве позитивного ресурса только начиная с середины 1970-х. Это работы Адриен Рич «О родившейся женщине» (1976), а также исследования женской субъективности в работах Джейн Гэллоп («Соблазнение дочери: феминизм и психоанализ», 1982), квир-теоретика и теоретика кино Терезы де Лауретис («Алиса против: феминизм, семиотика, кино», 1984; «Практики любви: лесбийская сексуальность и перверсивное желание», 1994), психоаналитика Джессики Бенджамин («Оковы любви, 1988), философа Джоан Копжек («Вообрази, что женщины не существует», 2004). Такая переориентация связана с происшедшим в 1980-х столкновением амер. феминистской теории с фр. Ф.Ф. Представительницы фр. Ф.Ф. развивают теории женской субъективности, критически переосмысляя постмодернистские концепии тела, желания, сексуальности и власти. Наиболее известные среди этих теоретиков: Люс Иригарей, выдвинувшая концепцию «генеалогии женщин» и альтернативную Ж. Лакану теорию женского наслаждения не в терминах нехватки, а в позитивных терминах («Пол, который не единичен», 1977; «Этика сексуального различия», 1984); Элен Сиксу, разработавшая теорию «женского письма» («Хохот медузы», 1975), и Юлия Кристева с её философией материнского («Революция поэтического языка», 1974; «Силы ужаса», 1980; «Истории любви», 1983).
К к. 1970-х отчётливо оформляется различие между англо-амер. и фр. феминистской мыслью. Англо-амер. Ф.Ф. в этот период свойственны: (1) отказ от понятия бессознательного в исследовании структуры женской субъективности, (2) социальный и экономический детерминизм в анализе подавления женщин (патриархата), (3) понимание женского сопротивления в терминах теории рационального выбора. В то же время для фр. Ф.Ф. характерны: (1) критика символических («надзорных», в терминах М. Фуко) форм патриархата и (2) политизация всего спектра традиционно полагавшихся нейтральными дискурсивных систем и понятий — женского языка, женского желания, женского письма, женского искусства.
В середине 1980-х ситуация меняется. В Америке получают широкое распространение идеи фр. Ф.Ф., а именно: концепции женского письма — через творчество Торил Мой («Сексуальная/текстуальная политика», 1985), женского наслаждения — через творчество Шошаны Фельман («Письмо и безумие», 1985), женского чтения и языка — через творчество Нэнси Миллер («Поэтика гендера», 1988) и Мэри Якобус («Читая женщину», 1986). Кроме того, в англо-амер. пространстве происходит интенсивное освоение идей деконструкции и различия — через творчество Г. Спивак (предисловие к «О грамматологии» Ж. Деррида, 1976). Это обеспечило теоретическое взаимодействие фр. и англо-амер. ветвей Ф.Ф. Поэтому в феминистской теории 1990-х актуальным оказалось не различие между англо-амер. и фр. феминизмом, а различие между европ. и англо-амер. феминизмом, с одной стороны, и постколониальным феминизмом — с другой.
Реакцией на новую теоретическую ситуацию явился постмодернистский феминизм, в котором вместо единой женской сущности идёт речь о контекстуальной обусловленности различных аффирмативных действий и о перформативном характере гендерного опыта. Решающее значение для такой переориентации имели: (а) теория гендера Т. де Лауретис (гендер как репрезентация); (б) теория перформативного гендера Дж. Батлер (гендерные дифференциации являются артикуляцией повторяемых и социально санкционированных перформансов власти); (в) теория действия Э. Гросс (структура действия репрессированной субъективности обладает «своей собственной субъектной экономией» и не является исключительно производством и реакцией на политики власти — «Непостоянные тела», 1994; «Архитектура извне», 2001); (г) теория метаморфозиса и транспозиций Р. Брайдотти (конструкция женской субъективности изначально не единична, но коллективна и взаимосвязанна; она представляет собой структуру «она-я» («Модели диссонанса. Женщина в совр. философии», 1991; «Транспозиции. О номадической этике», 2006), а также (д) теории квир-идентичности, развитые в работах И.К. Сэджвик, Дж. Батлер, Э. Гросс (идентичности субъектов негетеросексуальной ориентации дестабилизируют единство традиционных категорий идентификации и тем самым разрушают фикцию гетеросексуальности как единственно возможного основания субъектной связности). Термин «квир», кроме прочего, знаменует переход от феминистской теории (предметом которой была женская субъективность) к гендерной теории, которая обратилась к изучению других типов гендерных идентичностей — мужской, трансгендерных и т.п.
Наиболее радикальный вызов классической феминистской концепции субъективности содержится в трудах Дж. Батлер («Субъекты желания», 1987; «Тела, которые значат», 1993; «Возбуждающая речь», 1997; «Психическая жизнь власти», 1997). В философском бестселлере «Гендерная тревога» (1990) Дж. Батлер отрицает наличие предшествующего акту сигнификации «додискурсивного я» (допущение которого в виде понятия «пол», понимаемого биологически и противопоставляемого понятию «гендер» как социальному конструкту, было одним из краеугольных теоретических допущений классической феминистской теории): «я» возникает только как эффект внутри действия матрицы гендерных отношений и процесса «гендеризации». Вместо альтюссеровского «Эй ты там!» Дж. Батлер анализирует утверждение «Это девочка!», произносимое в тот момент, когда девочка рождается или когда плод виден на УЗИ, доказывая, что акт именования не просто описывает, но конституирует ребёнка: «девочка становится девочкой через интерпелляцию гендера». Т.о., перформативность пола отнюдь не является единичным актом выбора, но представляет собой воспроизводство регулятивных социокультурных норм. Табу гомосексуальности, по мнению Дж. Батлер, предшествует табу инцеста («Призыв Антигоны», 2000).
Под влиянием Дж. Батлер постколониальный феминизм 1990-х не только обнаруживает механизм исключения, лежащий в основе понятия «женский субъект» в том виде, как оно закреплено в западном/европоцентристском дискурсе. Из этого дискурса исключены чёрные и цветные женщины, женщины, живущие в постколониальных странах и в странах Восточной Европы, лесбиянки и т.д. Постколониальная Ф.Ф. доказывает, что гомогенизированное понятие Другого в традиционной западной бинарной логике связано с политическим механизмом лишения прав, действующим в условиях неоколониализма. В результате, по ироническому замечанию Дж. Батлер, классический феминистский дискурс допускает, фиксирует и удерживает именно тех «субъектов», которых он надеется «представлять» и «освобождать».
Так рождается постколониальный постмодернистский феминизм, вводящий в категорию субъекта параметры «класса», «гендера» и «расы». Но эти параметры вводятся не в качестве дополнительных средств описания, позволяющих иметь о субъекте «более полное» представление, а в качестве того логического аргумента, который через проблематизацию самого понятия «субъект» позволяет всесторонним образом осуществлять критику традиционных политик идентичности. Поэтому в феминистской теории постколониализма вместо апологии «другости» «постколониального состояния» (термин Лилы Ганди) осуществляется деконструкция этой «другости» (Г. Спивак, «Критика постколониального разума», 1999).
В ходе переосмысления политик исключения, инициированном событиями 11 сентября 2001, Ф.Ф. вновь обращается к обсуждению проблемы «этики ненасилия». Последняя понимается как усилие, направленное на то, чтобы «держать страх и тревогу подальше от оборачивания их в убийственные действия» (Дж. Батлер, «Хрупкая жизнь. Силы скорби и насилия, 2004).
Самыми яркими представителями Ф.Ф., признанными за пределами этого направления, являются Ю. Кристева и Дж. Батлер. Если Ю. Кристева принадлежит к философской традиции репрезентации субъективности как практик «другости», то Дж. Батлер — к традиции их деконструкции. В отличие от своих знаменитых современников, Ю. Кристева никогда не была связана с постструктуралистской идеей аннигиляции субъективности. У неё речь шла, скорее, об особом типе субъективности, субъекте-в-процессе, антисимволический/семиотический уровень репрезентации которого Ю. Кристева называет материальным/материнским. Только в болезненной точке депривации/лишения, отделения себя из семиотического континуума через процедуру «матереубийства» кристевский субъект обретает язык. Неслучайно идеальной фигурой субъективности у Ю. Кристевой оказывается трагическая фигура изгоя-художника, интеллектуала (в т.ч. женщины-интеллектуалки), диссидента — всех тех, кого она называет «осуществляющими революцию» («“Восстание”, она сказала», 2002). Понятие «матереубийства» указывает на две основные черты процесса субъективации. Это, во-первых, отторжение гегелевского универсального (не только «материнского» как символа универсального, но и «западного»/рационального как его формы) в пользу партикулярного, частного и частичного (характеристики не только гениального, уникального и неповторимого художественного творчества на примере Дж. Джойса, Л.-Ф. Селина, С. Малларме, М. Пруста, А. Арто, но и всех других возможных партикулярных, «уникальных и неповторимых», стратегий идентификации — женских, болгарских, марксистских, революционных, «вульгарных», маоистских, мигрантских и т.п.). Во-вторых, это указание на травматический — насильственный и болезненный — характер симптомально-частичного отторжения/субъективации. Такие типы дискурса, которые в той или иной степени промысливают ситуацию насилия, становятся особенно актуальными в совр. культуре. Парадокс данной культуры состоит в том, что по видимости толерантный мир политкорректности вызывает в то же время самую необоснованную и неутилитарную жестокость («Кризис европейского субъекта», 2000). В этом смысле философия материнского Ю. Кристевой, оказывающаяся не чем иным, как производством «другости», является, безусловно, политической философией. Но её политический характер обусловлен не тем, что в ней затрагиваются актуальные политические темы (напр., тема диссидентства в эссе «Новый тип интеллектуала: диссидент» или тема феминистских политик сопротивления в эссе «От Итаки до Нью-Йорка»). Он обусловлен тем обстоятельством, что, переосмысляя партикулярные различия «другости» в качестве универсальных различий, Ю. Кристева ставит вопрос о стратегиях новых политик идентичности (философская трилогия «Женские гении: жизнь, безумие, слова — X. Аренд», 2001). Вместе с тем нельзя упускать из виду, что кристевское понятие «субъект-в-процессе» имеет двойственную коннотацию. Оно означает некое «исключительное» не только в смысле его вненормативной/уникальной дискурсивной природы (метафора субъекта-художника), но и реальную исключённость из социального порядка (женщины, безработные, нищие, иммигранты, национальные меньшинства, больные СПИДом, жители бывшего Восточного блока). Об этого рода «исключительности» идёт, в частности, речь в эссе «Болгария, моё страдание».
В отличие от Ю. Кристевой, Дж. Батлер развивает философию «аффирмативной деконструкции». Процедуре аффирмативной деконструкции подвергаются проблема субъекта и практики политического сопротивления. Осуществляя «критическую генеалогию гендерных категорий», философ, с одной стороны, бросает вызов категории субъекта и категории «человеческого» (нормы, посредством которых «человеческая жизнь» недоступна группам исключённых). С другой стороны, Дж. Батлер утверждает, что субъект способен повторять нормы субъект-формации на неожиданных и несанкционированных путях, избегая оборачивания доминантных норм посредством их «оккупирования». Предшествовавшей Ф.Ф. Дж. Батлер противопоставляет теоретическую стратегию, которую она называет «политиками дискомфорта». Согласно Дж. Батлер, любые попытки феминизма придать универсальный или специфический контекст категории «женщина», исходящие из изначально данных гарантий солидарности, обречены на провал: объединяющее всех женщин основание действия не может быть найдено. Центральная тема последних работ Дж. Батлер — вопрос о сосуществовании гетеросексистского и расистского императивов поведения. Это, в частности, вопрос о том, как неоколониальные нации-государства воспроизводят традиционные гендерные отношения, опираясь на государственную власть в бывших колониях, и о том, как такое воспроизводство влияет на совр. политику. Это политика, в ходе которой, по словам Дж. Батлер, решается «чьи жизни могут быть маркированы как жизни и чьи смерти будут считаться смертями» и в которой «национальная меланхолия», понятая как «скорбь», неизбежно вызывает агрессию (внезаконные операции власти, осуществление которых возможно исключительно благодаря милитаристских кодам).
Ф.Ф. оказала значительное влияние на философскую мысль последних десятилетий 20 в. Так, идеи Ю. Кристевой повлияли на Р. Барта, творчество Э. Сиксу — на Ж. Деррида и М. Фуко, работы Л. Иригарей — на Ж. Лакана. В наст. время идёт диалог между Ш. Муфф и Дж. Копжек, с одной стороны, и Э. Лаклау — с другой; между Дж. Батлер, Ренатой Салецл и Алёнкой Зупанчич, с одной стороны, и С. Жижеком — с другой, а также диалог феминистских концепций сопротивления с теорией множеств А. Негри и М. Хардта и с концепцией «сообщества равных» Ж. Рансьера.
Лит.: Антология гендерной теории. Минск, 2000; Батлер Дж. Психика власти. Харьков, 2002; Бовуар С. де. Второй пол. М.-Спб., 1999; Введение в гендерные исследования: Ч. 2. Хрестоматия. Харьков, 2001. Гендерная теория и искусство. Антология: 1970-2000 / Под ред. Л. Бредихиной, К. Дипуэлл. М., 2005; Женщины, познание и реальность: исследования по феминистской философии. М., 2005; Жеребкина И. «Прочти моё желание…»: постмодернизм, психоанализ, феминизм. М., 2000. Иригарей Л. Этика полового различия. М., 2005. Кристева Ю. Силы ужаса. Харьков, 2003; Мой Т. Сексуальная/текстуальная политика. М., 2004; Хрестоматия феминистских текстов / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Тёмкиной. СПб., 2000.
0 комментариев:
Отправить комментарий